Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему
другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что
мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
—
Мама, можно мне заговорить с нею? — сказала Кити, следившая за своим незнакомым
другом и заметившая, что она подходит к ключу, и что они могут сойтись у него.
— Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с
мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки.
Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал меня злой». И ей не нравится, что папа знаком с
другими дамами и с твоей
мамой; она не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь не дама, а солдатова жена.
— Ну и слава Богу! — сказала
мама, испугавшись тому, что он шептал мне на ухо, — а то я было подумала… Ты, Аркаша, на нас не сердись; умные-то люди и без нас с тобой будут, а вот кто тебя любить-то станет, коли нас
друг у дружки не будет?
— Ты сегодня особенно меток на замечания, — сказал он. — Ну да, я был счастлив, да и мог ли я быть несчастлив с такой тоской? Нет свободнее и счастливее русского европейского скитальца из нашей тысячи. Это я, право, не смеясь говорю, и тут много серьезного. Да я за тоску мою не взял бы никакого
другого счастья. В этом смысле я всегда был счастлив, мой милый, всю жизнь мою. И от счастья полюбил тогда твою
маму в первый раз в моей жизни.
Но, мимо всего
другого, я поражен был вопросом: «Почему она думает, что теперь что-то настало и что он даст ей покой? Конечно — потому, что он женится на
маме, но что ж она? Радуется ли тому, что он женится на
маме, или, напротив, она оттого и несчастна? Оттого-то и в истерике? Почему я этого не могу разрешить?»
— Что вы,
мама? — удивился я, — я и сегодня на панихиду приду, и еще приду; и… к тому же завтра — день вашего рожденья,
мама, милый
друг мой! Не дожил он трех дней только!
Мама, если не захотите оставаться с мужем, который завтра женится на
другой, то вспомните, что у вас есть сын, который обещается быть навеки почтительным сыном, вспомните и пойдемте, но только с тем, что «или он, или я», — хотите?
В
другой раз мы как-то заговорили о
маме...
В той комнатке, через залу, где прежде помещались
мама и Лиза, очевидно был теперь кто-то
другой.
Кроме
мамы, не отходившей от Макара Ивановича, всегда по вечерам в его комнатку приходил Версилов; всегда приходил я, да и негде мне было и быть; в последние дни почти всегда заходила Лиза, хоть и попозже
других, и всегда почти сидела молча.
— О, ты ничего не знаешь, Ламберт! Ты страшно, страшно необразован… но я плюю. Все равно. О, он любит
маму; он целовал ее портрет; он прогонит ту на
другое утро, а сам придет к
маме; но уже будет поздно, а потому надо спасти теперь…
— Ну, ну, ничего, — перебила
мама, — а вот любите только
друг дружку и никогда не ссорьтесь, то и Бог счастья пошлет.
— Вот,
мама, я привел к тебе Николая Иваныча, с которым ты хотела сразиться в преферанс, — рекомендовал Виктор Васильич своего
друга. — Он отлично играет…
—
Мама, возьми себе, вот возьми себе! — крикнул вдруг Илюша. — Красоткин, можно мне ее
маме подарить? — обратился он вдруг с молящим видом к Красоткину, как бы боясь, чтобы тот не обиделся, что он его подарок
другому дарит.
Похворал отец-то, недель семь валялся и нет-нет да скажет: «Эх,
мама, едем с нами в
другие города — скушновато здесь!» Скоро и вышло ему ехать в Астрахань; ждали туда летом царя, а отцу твоему было поручено триумфальные ворота строить.
— Люби, мой
друг,
маму, — отвечал доктор, поцеловав ребенка и берясь за свой саквояж.
И разве он не видал, что каждый раз перед визитом благоухающего и накрахмаленного Павла Эдуардовича, какого-то балбеса при каком-то посольстве, с которым
мама, в подражание модным петербургским прогулкам на Стрелку, ездила на Днепр глядеть на то, как закатывается солнце на
другой стороне реки, в Черниговской губернии, — разве он не видел, как ходила мамина грудь и как рдели ее щеки под пудрой, разве он не улавливал в эти моменты много нового и странного, разве он не слышал ее голос, совсем чужой голос, как бы актерский, нервно прерывающийся, беспощадно злой к семейным и прислуге и вдруг нежный, как бархат, как зеленый луг под солнцем, когда приходил Павел Эдуардович.
В доме тревога большая.
Счастливы, светлы лицом,
Заново дом убирая,
Шепчутся
мама с отцом.
Как весела их беседа!
Сын подмечает, молчит.
— Скоро увидишь ты деда! —
Саше отец говорит…
Дедушкой только и бредит
Саша, — не может уснуть:
«Что же он долго не едет?..»
—
Друг мой! Далек ему путь! —
Саша тоскливо вздыхает,
Думает: «Что за ответ!»
Вот наконец приезжает
Этот таинственный дед.
Мама даже закричала от испуга, а я вышла в
другую комнату и принесла ему его кольцо — ты не заметил, я уже два дня тому назад сняла это кольцо — и отдала ему.
—
Мама чрезвычайно огорчена, — начала снова Джемма, — и слова ее быстро-быстро бежали одно за
другим, — она никак не хочет взять в соображение то, что господин Клюбер мог мне опротиветь, что я и выходила-то за него не по любви, — а вследствие ее усиленных просьб…
— Хорошо, — сказала Джемма. — Если вы, как
друг, советуете мне изменить мое решение… то есть не менять моего прежнего решения, — я подумаю. — Она, сама не замечая, что делает, начала перекладывать вишни обратно из тарелки в корзину… —
Мама надеется, что я вас послушаюсь… Что ж? Я, быть может, точно послушаюсь вас…
Но тут встала со скамейки и быстро приблизилась
другая тень. С трепетом и ужасом узнал в ней Александров свою мать, свою обожаемую
маму. Узнал по ее легкому, сухому кашлю, по мелкому стуку башмаков-недомерок.
— Это
мама сына Степана Трофимовича всё профессором называет, — сказала Лиза и увела Шатова на
другой конец залы на диван.
На
другой день утром Боря, сбежав к нему, сказал, что
мама захворала и не встанет сегодня.
У меня
мама умница, она научила меня думать просто, ясно… Он славный парень,
мама, — но отталкивай его! В твоих руках он будет еще лучше. Ты уже создала одного хорошего человека — ведь я недурной человечишка,
мама? И вот ты теперь воспитаешь
другого…
Я в 6 часов уходил в театр, а если не занят, то к Фофановым, где очень радовался за меня старый морской волк, радовался, что я иду на войну, делал мне разные поучения, которые в дальнейшем не прошли бесследно. До слез печалились Гаевская со своей доброй
мамой. В труппе после рассказов Далматова и
других, видевших меня обучающим солдат, на меня смотрели, как на героя, поили, угощали и платили жалованье. Я играл раза три в неделю.
— Верьте мне, верьте, — говорила она умоляющим голосом, прижимая к себе то одну, то
другую, — ваш папа приедет сегодня, он прислал телеграмму. Жаль
мамы, и мне жаль, сердце разрывается, но что же делать? Ведь не пойдешь против бога!
— Нет, ничего. Я даже о
маме думаю без всякой боли, но это не равнодушие! Но думаю: ведь не одна она, отчего же ей быть счастливее
других? Впрочем… Правда, не стоит говорить. Не стоит, Вася?
— Орсуна, радость моя, капитан капитанов! — сказал он. — На мысе Гардена с тех пор, как я купил у Траулера этот дом, поселилось столько народа, что женское население стало очень разнообразно. Ваша фея Маленькой Ноги должна иметь папу и
маму; что касается меня, то я не вижу здесь пока
другой феи, кроме Дигэ Альвавиз, но и та не может исчезнуть, я думаю.
—
Мама!
мама! ножки устали, ой,
мама! — кричит ребенок, а мать идет, будто не слыша его плача. Не то это с сердцов, не то с усталости, а может, с того и с
другого.
На
другое утро
мама сидела под окошком и, глядя на проходящие толпы, утирала слезы платком. Не помню последовательности погребальной процессии, но я уже знал, что вскорости повезут тело государя Александра Павловича.
На
другое утро, рано, я пошла на кладбище. Май месяц стоял тогда во всей красе цветов и листьев, и долго я сидела на свежей могиле. Я не плакала, не грустила; у меня одно вертелось в голове: «Слышишь,
мама? Он хочет и мне оказывать покровительство!» И мне казалось, что мать моя не должна была оскорбиться тою усмешкой, которая невольно просилась мне на губы.
Муаррон. Старуха в кухне. (Целует
другое колено.)
Мама, пойдем ко мне в комнату.
Не успела скрыться за околицей кибитка ее мужа, как у ветхого крыльца домика стояла уже
другая, запряженная парою кибитчонка, — в эту усаживалась сама госпожа с дородною
мамою похищенной боярышни, пленною туркинею Вассой.
Саша. Ах,
мама, это ужасно, что вы говорите; не может Лиза полюбить
другого.
То был Кай-человек, вообще человек, и это было совершенно справедливо; но он был не Кай и не вообще человек, а он всегда был совсем, совсем особенное от всех
других существо; он был Ваня с
мама, с папа, с Митей и Володей, с игрушками, кучером, с няней, потом с Катенькой, со всеми радостями, горестями, восторгами детства, юности, молодости.
Но сафьян
другой был, и
другая ссора, когда мы разорвали портфель у отца и нас наказали, а
мама принесла пирожки».
Пётр (просто, думая о чём-то
другом). Конечно,
мама!
Вера. Подожди,
мама!.. На пути нашем к счастью сказала я, неодолимые препятствия… Я всё уничтожу или умру, ответил подлец… то есть — герой,
мама. Мы говорили долго, красиво, и оба плакали от восторга
друг перед
другом, две чистые, две пылкие души.
Пётр (так же). Люблю, а за что — как это скажешь? Но какая она удивительная, не правда ли? Она — гордая,
мама!
Мама, познакомь меня с нею, мне так хочется быть знакомым с хорошими, с
другими людьми.
Пётр (тихо). Ты,
мама, скажи отцу, что я не буду ходить в гимназию. Мне говорить с ним… трудно, мы плохо понимаем
друг друга… Скажи — я дал пощёчину Максимову, когда он назвал отца зверем и подлецом… Теперь я понимаю, что незаслуженно обидел этого мальчика… Хотя он не прав — какой же зверь отец? (Медленно и задумчиво.) Какой он зверь…
Пётр. Чтобы не мучить меня? Как мы однако жалеем
друг друга! Но, мне кажется, наша жалость — самое плохое, что можно выдумать,
мама.
В разговоре между собою Фигура и Христя относились
друг к
другу в разных формах: Фигура говорил ей «ты» и называл ее Христино или Христя, а она ему говорила «вы» и называла его по имени и отчеству. Девочку Катрю оба они называли «дочкою», а она кликала Фигуру «татою», а Христю «
мамой». Катре было девять лет, и она была вся в мать — красавица.
— До завтра! — прошептала она и осторожно, точно боясь нарушить ночную тишину, обняла меня. — Мы не имеем тайн
друг от
друга, я должна сейчас рассказать все
маме и сестре… Это так страшно!
Мама ничего,
мама любит вас, но Лида!
Елена.
Мама, я скоро буду богатой, независимой женщиной; твои заботы, твоя опека надо мной кончились; но я хочу, чтобы мы с тобой любили
друг друга по-прежнему… ну, по-прежнему, как тогда, когда я была еще ребенком! И потому я прошу тебя, чтоб ни одного упрека, ни одного косого взгляда, если…
Для всех
других детей моя
мама, но не для меня…
—
Мама не заплачет надо мной, — прошептала она беззвучно, — забудет скоро угрюмую, неласковую Нан… И Вальтер забудет… тоже… Найдет
другую невесту… — И она снова опустилась на скамью со стоном, закрыв лицо руками.
«Мне тяжело оставить
маму и брата, а то бы я надела монашескую рясу и ушла, куда глаза глядят. А вы бы стали свободны и полюбили
другую. Ах, если бы я умерла!»
— Не знаю, Горя… Твоя сестра Ольга, может быть? кто-нибудь из
друзей? покойная
мама? — нерешительно, вопросом на вопрос, отвечала своему
другу Милица.